Я бегу от ворот, обратно к нашему дому, через молочно-зеленую лужайку, не поворачивая головы. Но он слишком быстр. Достигнув кухни, я уже слышу у себя за спиной приближающийся стук его костяных ног. Вскоре он уже сопит над моим плечом, и я чую его козлиное дыхание. И сейчас я думаю о его желтых зубах, и о том, как они кусают с деревянным щелканьем. Я хочу, чтобы у меня остановилось сердце. Тогда все кончится очень быстро.

            Тут на кухню вбегает лепечущий Итан и не дает ему поймать меня. За спиной у меня раздается грохот. Одна из розовых ламп разбивается об пол, стол скользит по полу и ударяется в эмалированную плиту "Дэйнти Мэйд". Итану больно, и я слышу, как он визжит, когда отец топчет его волосатую спину своими цокающими ногами.

            Я бегу вверх по лестнице, и слышу, как мать начинает орать на отца за то, что тот бьет Итана. Я проскальзываю себе в комнату, слыша доносящийся из кухни грохот и вой, и придвигаю раскладушку к двери.

            Теперь я болею, лежу с лихорадкой, а сны у меня стали еще хуже. Я на два дня оставлен без молока, и мне плохо от этого. Итан жужжит за дверью моей спальни. Он несет какой-то безумный бред. Говорит, что молоко сделает меня лучше, и что мать сердится. Когда она сердится, страдаем мы все. Со слов Итана, мать сказала, что я больше никогда не пойду на работу. Говорит, что я поступил неправильно. Что я - маленький ублюдок, которому нельзя доверять.

            И теперь мне больно внутри. В горле и легких сухость и першение. А в желудке, будто битое стекло, режущее мягкие ткани. И тоненький голосок подсказывает мне попить молоко, потому что он заполнит порезы и снимет боль. Все мои мысли заняты похожей на крем жидкостью в кувшинах цвета слоновой кости. Эта тяга заставляет меня рыдать горькими слезами, и я ненавижу себя еще больше. Я хочу лишь вернуться назад во времени и отказаться от той работы на складе, где я впервые познакомился с Саулом. Тогда я мог бы  отказаться и от этой комнатушки и от сладкого-пресладкого молока.

            Лучше б меня тошнило от одного вида молока в самом начале аренды. Я бы назло ей таскал домой банки и пакеты с нормальной едой. И ни за что не стал бы пить то густое пойло с привкусом потрохов. Но каждый вечер мать приносила его в огромных кувшинах, слегка дымящееся, и оставляла на кухонном столе, чтобы сыновья могли поесть. Звуки, издаваемые ими во время трапезы, заставляли меня задуматься о новом жилье. И я съехал бы, не коснись я молока.

            Всякий раз, когда я оставлял коробку или бутылку в обычно пустующем холодильнике "Дэйнти Мэйд", она выливала мое обычное "магазинное" молоко, будто это какая-то отрава. Не имея другого выбора, я взял за привычку хранить у себя под раскладушкой маленький запасной контейнер. Но однажды, когда я вытряс из него последнюю каплю, и мне захотелось горячего чая, чтобы отогнать ночную прохладу, меня вынудили попробовать ее продукт. Чтобы подбелить чай, я налил в него чайную ложку ее молока из кувшина, оставленного на кухонном столе. Получилось очень вкусно. Это был лучший чай, который я когда-либо пробовал. Густой и сладкий, он согрел меня как стаканчик виски, и наполнил живот не хуже плотного ужина. Затем, несколько дней спустя, я попробовал его с хлопьями. Добавил всего несколько ложек, отвернув нос от запаха. Когда я ел, каждый глоток оборачивал мое тело в теплые пуховые подушки и наполнял голову сонливостью и обещанием хороших снов. Втайне я ходил к тому кувшину снова и снова, словно дремотный медведь, нашедший в бревне медовые соты. В конце концов Итан увидел меня и помчался в соседний дом. Когда он вернулся с матерью, та улыбалась, и щеки у нее светились румянцем. Это было начало моих проблем.

            Если б только я доверился своим инстинктам. Возможно, предыдущий квартирант доверился своим и сбежал. Понимаете, в той маленькой комнатке наверху, со шкафом, засаленными обоями и детской раскладушкой, с которой у меня свешивались ноги, до меня жил еще один человек. Я видел его метки и знаю, что ему снились эти сны. Возможно, он прятался под кроватью от этих грез о плясках на молочно-зеленой траве и выцарапывал остатки своего "я" на деревянных досках под крошечными пружинками. Молоко, молоко, молоко, - царапал он снова и снова ногтем или пряжкой от ремня. Ему была знакома эта тяга, когда тысячи рыболовных крючков впиваются тебе в живот, и пронзительный внутренний голос кричит так, что готовы лопнуть перепонки. Но где сейчас этот предыдущий квартирант? Если он убежал, то смогу и я. Скоро.

            Запертый в комнате без молока, я пытался справиться с накатывавшими волнами желтой лихорадки. Иногда голова у меня немного прояснялась, но не в положительном смысле, как раньше на работе, перед тем, как я ужинал с аппетитом. Когда позволяло самочувствие, и я мог немногого двигаться, я писал под кроватью крошечные заметки для следующего человека, который займет эту комнату, будет пить молоко и отдавать на стирку матери свою одежду.

            Сейчас отец стоит за дверью. Он поднимается каждый день и что-то чирикает, как обезьяна, но я не впускаю его. До того, как я разбил молочный кувшин, мать раньше пугала меня отцом. "Мой муж укусит тебя", - говорила она, - "если ночью ты не пойдешь к Итану". Итану одиноко в своей маленькой коробке, но солома в ней пахнет, как мясные стулья внизу, и терпеть не могу находиться в ней с ним. Мне придется подождать, когда Итан и отец уйдут от двери моей комнаты, тогда я предприму следующую попытку побега.

            А еще по ночам раздаются шумы. Самые худшие исходят из комнаты Саула.

            С тех пор, как я здесь, Саул придерживается одной и той же процедуры. После работы и трапезы он всегда идет к себе в комнату, соседнюю с моей, читать свои тяжелые книги, и не выходит до следующего утра. Ранним вечером, когда мать стуком по стенам объявляет о начале комендантского часа, остальные отправляются спать. Но сейчас, большую часть ночи я не сплю. Ворочаюсь и слышу, как она поднимается по лестнице. Я знаю, что это она, потому что ноги у них звучат по-разному, как и их голоса. Итан карабкается, Саул шаркает, отец цокает, а мать семенит, как курица по соломе. Большинство ночей она поднимается по лестнице, скребя своими птичьими ножками, и идет в комнату Саула. Затем я зажимаю себе уши, чтобы не слышать те бухающие звуки.

            Но сны - самая пугающая часть моего плена. Сейчас я никогда не знаю точно, сплю я или бодрствую, и все хорошие сны ушли. Я словно застрял в своей крошечной комнатке, то засыпаю, то просыпаюсь. Иногда меня тревожат звуки за окном, которые издает отец. Думаю, теперь он спит возле двери. А еще мне снятся танцы. Весь сад освещен желтой - цвета моей лихорадки - луной, то и дело закрываемой тонкими облаками. Звезды становятся будто ближе к земле, и семья образует круг. С кваканьем и воем Итан и отец скачут вокруг матери, которая медленно ползает на четвереньках, опустив голову в траву. А Саул читает что-то в стороне нараспев своим лающим голосом. В руках у него открыта книга, и он сидит у меня под окном, словно белый светящийся кит на каком-то странном пляже. Они взывают к чему-то в небе на языке, который я никогда не слышал, и который не понимаю. Но те имена и слова выдергивают меня из сна, и иногда я кричу.

            Когда я просыпаюсь, я всегда стою у окна и гляжу вниз на молочно-зеленую траву, весь взмокший от пота. Сад пуст, но на лужайке все еще остается едва заметный вытоптанный круг. Затем мягкие стебли травы выпрямляются, и в центре медленно исчезающего круга лужайка серебрится от полуночной росы.

            Я мог бы разбить окно и слизать эту влагу. Чтобы остановить желтую лихорадку и смочить пересохшее горло, оставившее меня без голоса. Три дня и три ночи во рту у меня не было ни росинки, и я почти полностью обессилел. Возможно, последний глоток молока поможет мне сбежать, но если отведать той сливочной сладости, уже нельзя себе доверять.