- Что это такое? - спросила я.

            - Просто старые камешки, - ответил папа.

            Но они были совсем не похожи на камешки. Они были очень легкие и черные и напомнили мне высушенных соленых рыбок.

            После этого папа прекратил поиски и стал подметать сажу с пола. Мама тем временем залезла у них в спальне на стул и снимала со шкафа чемоданы. А я нигде не могла найти Махо. Она не появлялась весь день. Я проверила везде, во всех наших секретных местах, но не нашла ни ее, ни игрушек. Шептала её имя возле каждой щелочки, но она не откликалась. Но когда я залезла на чердак, то услышала под люком разговор мама с папой.

            - Сердце, - прошептал папа маме. - Крошечное сердце, - успела я расслышать, прежде чем они ушли на первый этаж.

            Той ночью, забравшись ко мне в постель, Махо обняла меня так крепко, как еще не обнимала. И так плотно укутала меня своими мягкими волосами, что я почти не могла двигаться. Под волосами было так темно, что я ничего не видела и попросила ее отпустить меня. Мне было трудно дышать, но она была в каком-то странном мрачном настроении и просто сжимала меня своими холодными руками, пока я не задремала.

            Дождь за окном перестал, и дом начал поскрипывать, как старый корабль, на котором мы плавали однажды летом. Наконец Махо заговорила. Она сказала, что скучала по мне. Зевая, я спросила насчет туфли, ноги и мешочка с комочками, которые папа нашел в дымоходах.

            - Они принадлежат игрушкам, - ответила Махо. - Твоему папе не стоило брать их вещи. Это было ошибкой. Это не правильно.

            - Но они были старые, грязные и противные, - возразила я.

            - Нет, - настаивала Махо. - Они принадлежат игрушкам. Игрушки положили их туда давным-давно, и родителям нельзя их забирать. Они для игрушек все равно, что счастливые воспоминания. А теперь спи, Юки. Спи.

            Я ничего не поняла. И, думая над ее словами, стала засыпать. Под её волосами было так тепло. Она тихонько пела мне на ухо и терлась холодным носом о щеку, как щенок.

            Я слышала, как в коридоре собираются игрушки. Никогда еще их не было так много. В одно время, в одном месте. Такое происходило впервые. Наверное, был какой-то особый повод. Вроде парада. Когда родители Махо уехали, они тоже проводили парад.

            - Игрушки, - прошептала я в черную шерсть у себя на лице, сползая в глубокую яму сна. - Ты слышишь их?

            Махо не ответила, так что я просто слушала, как игрушки бродят в темноте. Как шаркают своими маленькими ступнями. А их розовые хвостики шелестят по деревянному полу. Как звенят бубенцы на шляпках и кривых пальчиках их крошечных ножек.

            - Тук-тук-тук, - стучали деревянными тросточками старые обезьянки.

            - Чик-чик-чик, - щелкала тонкими, как вязальные спицы ножками какая-то дама.

            - Цок-цок-цок, - цокали копыта черной лошадки с желтыми зубами.

            - Дзынь-дзынь-дзынь, - дзынькали тарелки в руках куколки с острыми пальчиками.

            - Тум-тум-тум, - бил барабан.

            Они все маршировали и маршировали по дому. Все дальше, дальше и дальше по коридору.

            Меня разбудили крики. Сквозь сон и мягкую тьму, укутавшую мое тело, я услышала чей-то громкий голос. Мне показалось, что это папа. Но когда глаза у меня открылись, в доме было тихо. Я попыталась сесть, но не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Перекатываясь с бока на бок, я немного освободилась от волос Махо. Они были везде, со всех сторон.

            - Махо? Махо? - позвала я. - Проснись, Махо.

            Но она лишь сильнее обхватила меня своими тонкими руками. Сдув волосы с губ, я попыталась рукой убрать с глаз длинные пряди. Я ничего не видела. Махо мне не помогала, и я потратила много времени, чтобы размотать шелковые веревки, опутавшие шею и лицо, стряхнуть их с рук, вытащить из щелей между пальцев, чтобы они не цеплялись и не тянули. В конце концов, мне пришлось перевернуться на живот и задом выползать из воронки её черных волос. Она крепко спала и не проснулась, даже когда я стала трясти ее.

            Лишь добравшись до края кровати, я смогла сесть нормально. Все простыни и одеяла опять были на полу. Я слезла и побежала в темный коридор. Направляясь к спальне мамы и папы, я не видела под собой холодных половиц и слышала лишь стук своих босых ног. Дверь в их комнату была открыта. Может, папу снова разбудил плохой сон. Я не стала заходить и просто заглянула внутрь.

            В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда из щелей между занавесками падал тусклый свет. А потом увидела, что шевелится вся кровать.

            - Мама, - позвала я.

            Казалось, мама с папой пытаются сесть и не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голоса родителей это не было похоже. Будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий звук. Словно много-много людей торопливо ели лапшу в токийском кафе.

            Дверь закрылась, и, обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше.

            Она смотрела на меня из-за своих волос.

            - Игрушки просто играют, - сказала Махо.

            Она взяла меня за руку и повела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, она вновь опутала меня своими волосами, и мы вместе стали слушать, как игрушки раскладывают свои вещи по тайникам в стенах, там, где им и место.

Срок расплаты

В сумерках, когда  все вокруг погрузилось во мрак, мы молча шли по опустевшей улице с  непроизносимым названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер. Впереди, за белыми,  крытыми черепицей зданиями на Куай-дю-Канаде бушевало море, и мы знали, что оно  чернеет, хотя не видели его. Эта улица была ближе всего к океану и казалась  более чем пустой. Буквально вымершей.

            Улицы Арроманша  не тронула разруха. Не было разбито ни одного окна. И не все дома были  заброшены. Хотя я не знал наверняка, какие пустуют, а какие по-прежнему  обитаемы. Флаги были сняты. Танки и легкая артиллерия, оставшиеся со Второй  Мировой, ржавели под открытым небом. Кафе и музеи были закрыты. А ветераны,  однажды побывавшие здесь, давно умерли. Какой бы пустынной и мрачной ни была  внутренняя часть города, сжавшаяся и отодвинувшаяся от набережной, здания,  непосредственно выходившие на океан, почему-то казались еще более безжизненными  и обветшалыми, словно понесли поражение.

            Мы  чувствовали, как океан заглатывает водянистый свет, слышали бесконечный шум его  холодных бурных волн и его громкие беспокойные вздохи. Бесчувственная и  вневременная вода тянула нас к берегу, пытаясь завлечь в свою ужасающую орбиту.  Подумать только, когда-то я относился к морю с любовью, его запах и крики птиц  вызывали у меня умиротворение. Теперь, когда нас стирают, нацию за нацией, одна  мысль о его существовании, заставляла меня содрогнуться. В то утро, сразу после  нашего прибытия в Гавр, пока я стоял перед огромным водным пространством, мой  внутренний мир рухнул, превратившись в жалкую пыль. Я почувствовал, что, как и черная  бездна, нависшая над землей, водные глубины стали ближе к суше, чем когда-либо.  Почему-то слишком близко. В Арроманше это ощущение обострилось.

            Сердце  у меня бешено колотилось. От паники перехватило дыхание. Я жадно хватал ртом  холодный воздух. "Небо все ближе. Море все ближе. И меркнет свет".  Когда я сказал это Тоби на улице под названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер, тот  прохладно и натянуто улыбнулся. Я отчаянно жаждал успокоения, но Тоби был в  восторге от моего дискомфорта.