Я не видел Юэна ни разу за десять лет, с тех пор, как он вылетел с первого курса университета. Той весной он только прибыл в Лондон, прямиком из десятилетия разочарований и неудач, подробности которых остаются для меня туманными. Но он утверждал, что неоднократно становился жертвой предательства, жесткого обращения и агрессии. Говорил о своем бедственном положении такими возвышенными фразами, словно в одиночку пережил длительное, воистину, библейское страдание.

            Держа в огромной ручище мусорный мешок, набитый бумагой, и мигая налитыми кровью глазами, Юэн глядел на сводчатый потолок станции "Кингс Кросс". Казалось, он начал искать меня, как только прибыл в город. Куда еще он мог пойти? Он был измотан одиночеством.

            Вспоминая сейчас, я понимаю, как быстро стал его заложником в собственном доме. Еще до того, как он провел ночь под моей крышей, роли уже были распределены. Юэн развалился в моем любимом кресле, в котором я обычно сидел и читал возле подъемного окна с видом на каштановое дерево. Место, где я чувствовал себя наиболее комфортно. Место, которое защищало меня. Теперь мне пришлось съежиться в тени дивана и просто слушать.

            Я обустроил комнату, исходя из расположения моего любимого кресла. Оно являлось вершиной треугольника, обеспечивавшей лучший прием из стереодинамиков и наиболее оптимальный вид на телевизор, на репродукции и фотографии, висящие на стенах, на мою коллекцию книг, башни из компакт-дисков и коллекцию бутылок из-под абсента. Теперь всего этого не стало. Но оттолкнув меня в прихожей в сторону, в тот момент, когда я открыл входную дверь, Юэн направился прямиком к тому креслу, словно некий самозванец, претендующий на трон. Он даже не задержался, чтобы снять рваную куртку с капюшоном, или чтобы скинуть изношенные школьные туфли с треснувшими носками и со стертой от бесконечных, бесцельных прогулок по городу подошвой.

            Я дважды видел его в Западном Лондоне, прежде чем он позвонил в первый раз. Высокая, но сутулая фигура в старом дождевике, озабоченно бормочущая себе под нос, никогда не смотрящая другим в глаза. Он шагал, возбужденный, безработный и одинокий. Что-то шепчущий и подбиравшийся все ближе к единственной вещи, которую считал приветливой и безопасной. И дважды я ускользал от него. В первый раз нырнул в магазин "сэконд-хэнд", а заметив его во второй раз, ушел задним ходом в станцию метро "Квинсуэй".

            Так как же он нашел меня? Кто дал ему мой адрес? Мало кто из моей университетской компании, с кем я поддерживал контакт, помнил его. И никто не слышал о нем с тех пор, как он вылетел. Должно быть, он следовал за мной домой с улицы. Наткнулся на меня, когда я покупал органические продукты, или антиквариат на Портобелло-роуд. Но тогда как он узнал, где меня искать? Как нашел конкретно то место в Западном Лондоне? Должен ли я верить, что это совпадение? Не знаю. Он никогда не говорил мне и улыбался всякий раз, когда я спрашивал его, как он меня нашел. Ему нравилось знать то, чего не знаю я.

            Но потом он был уже со мной, все время. Он, я и тот ужасный запах, который он принес с собой.

            Всякий раз, когда я открывал входную дверь, этот запах накатывал на меня из длинного коридора. Даже спустя неделю после того, как его статус сменился с гостя на жильца, запах продолжал пугать меня. Пот крупного рогатого скота, острый и удушающий. Запах ног был близок к смраду отрыжки. Запах свиных почек и морепродуктов, исходящий от давно немытой мужской промежности. И что-то еще, похожее на жженую кость, связывающее воедино все остальные "ароматы".

            Кашлять, чтобы прочистить дыхательные пути, было бессмысленно. Вся квартира была наполнена этим запахом. Он сочился из занятой им гостиной, заволакивал прихожую, заполнял кухню и ванную, тянулся в моей комнате до потолка. Запах был повсюду и на всех моих вещах. Впитывался в обивку и ткань, набивался в тесные пространства шкафов и ящиков, веял с каждой книжной обложки и украшения. Его споры были вездесущими.

            И я хорошо помню нашу первую стычку. Это был вечер понедельника, когда я вернулся домой из студии, спустя неделю после начала его "пребывания". И когда я расшнуровывал в прихожей ботинки, меня внезапно бросило в пот. Несмотря на то, что день был жарким, все окна в квартире были закрыты, а шторы в каждой комнате задернуты. Из кухни я услышал свист котла центрального отопления. Свет горел во всех помещениях, кроме гостиной, где единственным источником освещения служил экран телевизора, и под закрытой дверью искрилось голубовато-белое сияние. Он никогда не выключал телевизор и сидел слишком близко к экрану, как ребенок, которого не научили, что это делать нельзя. Он уже считал гостиную собственной территорией, и превратил ее в нервирующую копию своей комнаты в университетском общежитии. Беспорядочное гнездо с запахом свалки, - пришло мне в голову сравнение.

            Я повесил пальто и бросил портфель на кухне. Мои ногти продавили полумесяцы в обеих ладонях. Стиснув зубы до боли в скулах, я стал осматривать устроенный им бардак. Лужицы молока, рассыпанный сахарный песок и использованная чайная заварка были на всех стальных поверхностях вокруг плиты. Что-то красное присохло к конфорке и стекало по стеклянной дверце духовки. На стуле перед кухонной стойкой я обнаружил прилипший томатный соус из банки с пастой "Скуби-Ду". Бурый комок из использованных чайных пакетиков испачкал сушилку. Сухая раковина была завалена грязной посудой и длинными черными волосами. На доске для резки хлеба стояли две кастрюли, покрытые изнутри слоем засохшего супа. Рядом стояла моя банка с маслом без крышки. Рядом с чайником, с черными отпечатками Юэна на пластиковой ручке, в галактике из рассыпанной морской соли лежали рабочей поверхностью вниз четыре моих компакт-диска.

            На меня навалилась какая-то тяжесть, и я прислонился к стене. Утром это место было безупречно чистым. Перед работой я уже приводил его в порядок после выходных. С тех пор, как я дал ему несколько дней, чтобы разобраться в себе, подобный бардак ждал меня каждый вечер. Я был слишком уставшим для этого. Слишком утомленным для пробежки в парке. Не мог смириться с тем, что, прежде чем готовить, мне придется разгребать все это. Он уже нарушал заведенные мной порядки, подтачивал мою волю и разрушал место, которое я считал святилищем. Довольно, - снова сказал я себе.

            Но хуже всего был запах возле гостиной. Он чуть ли не пульсировал из-под двери. Я собрался постучать, но потом остановился и возненавидел себя за это устойчивое, но жалкое проявление вежливости. Зачем поддерживать этот фарс, играя роль идеального хозяина? Он не питает никакого уважения ни ко мне, ни к моей личной жизни, ни к моему имуществу.

            Задыхаясь от гнева, который я счел нездоровым, я отвернулся от двери гостиной. Не способный из-за ярости сформулировать свои претензии, связно поговорить с Юэном, и выглядеть при этом разумным, я ушел прочь. Или дело было в чем-то другом? Если честно, теперь я признаю, что еще я боялся войти в гостиную и посмотреть ему в глаза. Это был страх, но не страх за собственную безопасность. Скорее эмоция, которую испытываешь, когда, бродя по лесу, улавливаешь запах распада и отказываешься искать его источник, чтобы какой-нибудь страшный образ в подлеске потом не впечатался тебе в память. Даже тогда, в самом начале, я боялся того, что могу увидеть в комнате, которую занял Юэн.

            Раньше я уже огрызался на него. Я вышел из себя и повысил голос, но сумел лишь еще глубже загнать его в саможаление и всепоглощающее отчаяние - само по себе уже утомительное зрелище.

            Я пошел в свою комнату переодеться. Территория, вглубь которой я отступал все дальше и дальше, словно гонимый в самую главную башню моего замка вторжением шума и чумной грязи, беспечно проломивших стены. Также я решил принять душ, и попытаться успокоиться перед надвигающейся конфронтацией. Мне нужна была ясная голова и твердый голос, чтобы достучаться до его детских мозгов, с удобной неспособностью понимать слова, сказанные не в его пользу.